Девочек своего села не то не любил, а просто чего-то я в них не находило, чего-то, по моему, в них не доставало. Так шлялся из конца в конец, с одних вечеринок на другие, и девчонки, как будто меня боялись, если я к ним подхожу на улице, то они, завидя меня, убегают парами в разные направления, если они играли на вечеринках до моего прихода, то с появлением меня сразу все притихает и начинается только шепот на ушко. Хотя я их не обижал, не оскорблял, как другие из нас мужланов, девчонок даже и били, в особенности который глупый ревнивец. Так я болтался и зиму, не имея себе подходящей подруги. Но нашел хорошего товарища, годом старше меня, Артемия Матвеевича Макарихина. Дело вышло так. Он пришел однажды к какому-то празднику ко мне постричь волосы и побриться, на что я был спец и имел свою бритву. Во время операции говорили о том и сем, и, между прочим, о симпатиях. У него была дочь управляющего, Ольга Смолькова. Он мне говорит: «Ты что не играешь ни с кем?». Я говорю: «Мне не нравятся девчонки, они какие-то дикие». А он: «Подожди, к масленице сюда приедет Татьяна Григорьевна Кадряковская, сестра барского конторщика, ты не зевай». Я, услышав эту новость, немного встрепенулся духом. Стал делать к масленице сани – кошевку, кататься. Таня приехала раньше за неделю. Мы с товарищем стали ходить к барским воротам, где я завоевал у Тани первенство. Затем я ей предложил ей свои услуги, покатать их в масляную субботу, когда наиболее катаются. Она даже осталась довольна и польщена моим предложением. Субботы ждем, а вечерами не перестаем сходиться у двора, чем затягиваем Гордиев узел. Пришла масленица и желанная суббота, мой товарищ привел свою лошадь ко мне, стали запрягать парой, его воронка в корень, а моего сиваго в пристяжку с левой стороны, под дугой колокольчики. Подъехали к барскому двору, посадили трех девушек, Ольгу, Таню и Ксению, проехали по селу и поехали в соседнюю дер. М.[алый] Красный Яр, как покатались там, вернулись в село, девушки попросились домой. Их ссадили, поехали еще раз по селу шагом, дабы дать лошадям отдышаться, выпрягли лошадей. Вечером в субботу и воскресенье проводили время на улице у ворот. Масленица прошла. Таню брат отправил в город домой, а ей ужасно не хотелось, она плакала.
     Зима прошла, настала весна, стали снова ходить на улицу, у меня опять нет никого, Таня не приезжала, я один. Девчонки по-прежнему меня дичились, но в конечном итоге одну я видимо заинтересовал, т.к. мой возраст являлся старшим. В один вечер, я шел к девчонкам, игравшим на лугу у часовни, меня увидали издалека Анна Дикарова и Анна Макарихина, бегут ко мне навстречу и обступили меня с обоих сторон и наперебой говорят, что Анна Книгина не прочь со мной завязать дружбу. Девушка была не дурна собой, дородная, только в ней был небольшой недостаток, некрасивый имела смех. Подошел к ним, они не трогались с места. Я как полагается, поздоровался со всеми, потом подошел к Анне Книгиной, сел с ней рядом, стал спрашивать ее, почему они боялись до сих пор меня, она засмеялась, закрыв лицо руками. В этот вечер мы с ней кое что выяснили, из всего можно было понять, что она давно была в меня влюблена, но как деревенская неразвитая необразованная девушка, она не знала, как можно выразиться перед парнем, более ее понимающим. Так она слепо верила мне и с какой-то твердой надеждой незаметно для обоих, отдалась в мою власть.
     Днями я работал с отцом молотильную машину здесь, в имении Булыгина. К Казанской работу кончили, а на ярмарку снова приехала Таня, тут у меня стало две. Пришлось лавировать осторожно. С вечера, часов до 10-11 просижу с Таней, а когда они уйдут спать, им до утра не разрешали, тогда иду к Анютке, зная, что она будет ждать. На вопросы или капризы у меня всегда был готов ответ и причины, а о Тане она не знала, а товарищ мой тем был хорошо, что при нем можно убить человека и не скажет. Так у меня были волки сыти и овцы целы.
     Спустя неделю после приезда, женился меньшой брат моего отца, Козьма Ассикритович, брал в городе Чистополе племянницу-сиротку купца Маклакова. Свадьбу играли в волостном правлении, где он работал помощником писаря Чернова Ермолая Лаврентьевича. Дядя меня попросил послужить при гостях у стола – официантом, как знающего этот порядок. Обед подходил к концу, я разнес пирог на длинном блюде – лоток, и остатки нес в комнату, где была сосредоточена вся стряпня, здесь стоял отец и его брат Глеб, я их попросил посторониться, чтобы блюдо не уронить. Только блюдо коснулось стола, с левой руки спустил, а с правой еще держал, как сзади отец, на знаю причина за что, двинул в правое ухо. Мне до того было обидно, я не мог этого переносить, меня всего затрясло как в лихорадке. Будь это где-либо в другом месте, пожалуй, я померялся силами, мне уже шел 21 год, и я был здоровый, от моего кулака не ногах не устаивали, а здесь гости из города интеллигентные и при том большинство – дамы, затей скандал и весь пир пошел бы насмарку. Я, сдерживая волнение и слезы, взошел в зал к гостям. Поблагодарил новобрачного дядю за честь и угощение взволнованным голосом, и только вышел на волю, у меня как из прорвавшейся плотины рванулась вода, так мои слезы горечи-обиды и рыданий. Пришел домой, лег на дворе в телегу не раздеваясь. Волнение меня поднимало, как в люльке качают ребенка, до позднего утра я не мог уснуть. Идут отец и дядя Глеб и разговаривают обо мне, отец ругается матом, а Глеб ему возражает, что он обидел меня напрасно при гостях. Глеб увидал меня в телеге, подошел ко мне и зовет: «Манька, Манька, давай вставай». Я отказываюсь, а он одно тормошит: «Вставай, идем в избу, отец тебя не тронет». Я уступил его просьбе, встал, взошел в избу, отец сидит у стола и бутылка водки перед ним, Глеб говорит отцу: «Кум Антон, наливай Мане, брось ругаться». Отец налил стакан водки, подает мне: «Пей, туды твою мать». Что делать, пришлось выпить. Дальше уже ссоры не было. Погуляли еще два дня. Городских проводили, а сами еще день похмелялись. Воскресение. Это уже 8 день пирования. Я также пошел похмелиться к куму и зятю отца, Устинову Корнилию. У него водка была, он мне два стакана подал и сказал: «Ну, кум, водка вся. И эту едва застал». Но мне было недостаточно. Я иду к Никифору Андреевичу Захарову, зная, что у него есть ¼ в. водки, он брал, а не гулял. Прихожу на двор, кричу его. Он вышел, я говорю: «Дай мне ¼ водки. Я тебе отдам не деньгами, ни водкой, а выжну тебе делянку ржи, что около гумна». А он, смеясь: «Обманешь, мошенник». - «А обману то что, ведь ты от этого не полиняешь». Он пошел в избу и несет водку. Я беру и иду к товарищам, зашли к Тимофею Куянову на двор. Сели среди двора на землю, чайную чашку, как мерка, а старушка Домна – Агафониха: «Ах, милые сыночки, погодите пить, я сейчас сбегаю домой и принесу вам свежих солененьких груздочков». Быстро сбегала, принесла грибочков, стали пить. Я, Федор Мордовин, Тимофей Куянов и Сергей Никифоров. Я им сказал, что за эту водку мы должны Никифору выжать у гумна делянку ржи. Они не возражали, а напротив были рады, ибо 35 к. за его долю взять было трудно. Выпили и все осовели. Я как на старые дрожжи пил 8 дней, а те мало поднимали, потому что редко пили. Я вышел со двора, а из окна избы какая-то старушка из города, стала со мной шутки болтать. Я влез на завалинку и меня водка толкнула, я с завалинки задом спрыгнул, пятился-пятился, допятился до [риштока] посреди улицы и упал в него. А моя бедная Таня в то время была в кустах густой акации барского сада, смотрела на меня и плакала, что меня никто не подбирает. А вышел Ермолай Ошуркин, взял с меня фуражку и полукафтан, в кармане которого были 1 ф. конфет и грызовые семянки, приготовленные к вечеру, для угощения Тани. Лежал я на земле в одной рубашке, ко мне подходила красавица Хавронья – свинья, поковыряла в бок своим пятачком, видимо я занял ее место, но благополучно, не найдя около меня чем бы можно было полакомиться, спокойно удалилась. А будь случай, как некоторые из нас в пьяном виде, огадятся, тогда возможно, что Хавронья, убирая парфюмерию, неосторожно испортила ваш туалет. Я проснулся в 9 часов, когда стал падать дождь и капли холодного дождя меня пробудили. Я вскочил, темновато, побежал домой и только поравнялся с тем местом сада, где хоронилась от зловредных глаз народа Таня, раздвигаются кусту акации, выходит Таня, подходит к частоколу и зовет меня: «Маня!», - у самой на глазах слезы, - «Что это ты так напился, и какие злые люди, никто тебя не мог убрать». Я ей сказал, что сейчас приду. Пришел домой, быстро снял сапоги, они сильно скрипели, а надел валяные, как всегда делал, на ночь одевал валенки, тише ходит, затем суконный азям и пошел к Тане. Пробыл с ней часа 3, проводил ее спать, сам подался в Анютке, которая тоже ждала в проулке дома Дикарева. С этой как всегда проводил остаток ночи.
     В следующую субботу товарищи с девчонками пошли с вечера жать условную полосу ржи, я им сказал, чтобы мою долю оставили, я приду утром, вечер должен посвятить Тане, а ночь Анюте. Утром взял серп, пошел на полосу, где товарищи с девчонками уже половину выжали и лежали под снопами – отдыхали. Я стал жать вышиной в пояс, снопы вязал, делая пояса, дергая рожь из корня и во весь 2-х саженный пояс накладал горстей сжатой ржи. Свяжу такой сноп, что едва его подымал, чтобы поставить кверху колосом, ставил в бабки, 4 снопа и 5-м покрою и бабка казалась как бы тут 10 снопов. Когда Никифор стал свозить снопы на гумно, со своей женой Дарьей Сидоровной, то последняя меня ругала на чем свет стоит: и озорник и мошенник и каких-каких она на меня не наклеила этикетов.
     Спустя неделю, также в воскресение, после обеда, взял косу, пошел на остров скосить пай травы, только подошел к горе, чтобы спуститься к переходу через речку, но услыхал позади едущую телегу, оглянулся и остановился, едет Таня, глаза заплаканные, поравнялась со мной, снова заплакала и едва выговорила: «Маня, прощай». Мне так стало ее жаль, у самого на глазах показались слезы, снял фуражку и стал кланяться, провожал ее, пока не скрылась телега за кладбищем, махал фуражкой. Больше она не приезжала. Услыхал много позднее, что отец отдал замуж за городского крестьянина, а я остался при одной Анюте. Это была недальновидная, многого не требовала, а есть ты около нея, она и довольна.
     Пришла зима, мне захотелось подзаработать грошей на предстоящий призыв – на военную службу. Иду в г. Чистополь после Рождества, новый 1897 г. встречал у дяди, с которым работал на строящемся дому, по набережной ул. Куликова, где на день приходилось получать 20 к. По окончании этого дома дядя взял работать у этого же хозяина ворота за 15 руб., делали их двое. Погода была холодная, ветер дул больше с Камы. Мне пришлось производить обкладку панелью фигуры и все на голоручку. Возьмешь гвоздь в руки, а он прилипнет к пальцам. Кончили работу, пришлось по 25 к. на день, да говорили, что это еще хорошо. К масленице сходил домой повидать свою Анютку, погулять. В чистый понедельник с соседом и его шурином Павлом Беляковым ушел в город, я работать, а Павел поступил в городовые и был докладчиком у исправника. Поступили мы с дядей Степаном Васильевичем Мотковым на мыльный завод Корчебакова. Работали по-ценно 20 к. в день. Проработали три недели В.[еликого] Поста, а на 4-й приехал вербовщик с Белорецких заводов вербовать бурлаков на сгон баркасов с железом и плотников для постройки мостов по Стерлитамакско-Уральскому тракту. Я завербовался и 13 человек городских, ценой поденно 1 р. 10 к., 1 р. 90 к. Я как был никому не известный, то мне положили 90 к. В назначенный день мы собрались и выехали на лошадях, через Бугульму до Уфы, а там поездом до ст. Вязовая Сам.[амаро-]злат[оустовской] ж.[елезной] д.[ороги]. От Вязовой на лошадях через завод Юрюзань, д.д. Тюлак, Николаевка и зав.[од] Тирлян. В Белорецкий завод прибыли 24 марта, стало тепло, уже шли ручьи.