Заготовку делали в сарае риге. Отец не имел обычая, когда давал какую работу, показывать, объяснять, а просто приказывал: иди, делай вот то-то, а я первый раз слышу название этой вещи. Отойдешь от него и как будто подбираешь материал или инструмент, а сам думаешь: «Да как это делать?», а спросить боюсь и стыжусь. Однажды он мне говорит: «Иди теши на водилы, из осины, только привезенной из лесу, длина аршин 15». Я положил лежку, положил одну осину, взял шнурку, отковырнул меру в толщину на вершки, заложил шнур, натер мелом, натянул и ударил. Где видно где нет шнур, я начинаю тесать, тешу сверху по шнуру, а низу идет-то дерево – поднозо, то от дерева – отливо, а не понимал того, что нужно иметь правильный отвес. Отец выкружал косяки из березовых досок на колесо. Воткнул своей топор и идет ко мне. Я стараюсь, не разгибая спины бузую. Подошел отец с конца дерева, встал, смотрит, посмотрел по шнуру и говорит: «Ты чего тешешь?», а я отвечаю: «Да ты велел тесать их, т.е. осины на водилы». «Да знаю, что на водилы, да ты погляди, что у тебя получается». Я ему говорю: «Да ведь я по шнурке», тут он обложил меня матом и говорит: «По шнуру можно винт вытесать. Ты гляди вот на что» - показал на поднозо и отливо. Тут я понял в чем соль, а уже после этого раза никогда за работу не ругал и я скоро освоил правило работы. Пока снег сходил и просыхал грунт, мы все приготовили к сборке машины. После Пасхи приступили к перевозке сырья, мы сделали планировку и стали рыть ямки под столбы заборов, я вырывал по 16 ям глубиной 1 ½ арш.[ин] или 108 см. и зарывал один столбы. После Пасхи стал ходить с хутора на дер.[евню] к девушкам. Сначала так несмело, а на мое счастье в дер.[евне] был двоюродный брат Иван Васильевич Чалов, с ним, а потом познакомился с хорошим парнем Григорием Васильевичем Захаровым, с которым я ежедневно и неотлучно ходил на улице. Я познакомился с девушкой Татьяной Степановной Софоновой, красивая и рослая собой и нравственности неотъемлемой, так далеко пока я не зашел, Григорий видя мое увлечение, сделал мне предупреждение, так как сама Таня была ему двоюродная сестра, говорит мне: «Митя, ты брось с Танюшкой играть, ты не знаешь их какие они все воры». Я поразился, глядя на всю их семью, как будто бы не должно этого быть. И на самом деле оказалось верно. Григорий мне говорит: «Ты если хочешь, то играй вон с Дуняшкой» (с дочерью его старшего брата). На другой вечер, придя на улицу, девки сидели на лугу в яме, я, поздоровавшись с ними, сел около Дуняшки, порасспросив кое что и кой о чем, коснулся вопроса ея перваго поклонника Алексея Сидорова, как только она услыхала его имя, то неожиданно от нея, она мне сказала так веско: «Иди, - говорит, - туда, откуда маленький вышел», а сама вскочила с места и убежала домой. Я удивленно посмотрел ей вслед. На второй день пришел на улицу, сестра Григория Ульяна подходит ко мне и говорит: «Митя, Дуняшка покаялась, что так напрасно она тебя оскорбила, всю ночь проплакала, ты иди к ней, она хочет, чтобы ты был с ней». Я потом подошел к ней, поздоровался и говорю: «Дуня! А сегодня тоже туда идти, куда вчера послала?». Она вся вспыхнула и заплакала. Я ее взял за руку и притянул к себе и стал ее успокаивать, она дала слово больше так не говорить, а я ей об этом не напоминать. С этого разу мы не отходили друг от друга, просиживали вдвоем с ней до восхода солнца, приду на хутор, отец, уже вставши, выложит свой инструмент, и я не спал, так, кое-как бруском поширкаешь свой топор и идешь на работу. В обед отец спал очень мало, так ½ - 1 ч.[аса] и мне не давал нежиться. А вечером я, не ожидая общего ужина, отрежу ломоть ржаного хлеба, посолю его и, идя через овраг, где был родник с хорошей водой, намочу кусок хлеба в воде и пока иду до деревни 1 ½ версты, хлеб съем. Вот мой был ужин, вместо щей с мясом и каши с молоком. Задумал я сделать моей Дуне подарок, а что в деревне можно подарить, чтобы долго сохранилось и помнилось? Я подобрал хороший кусок березы, отрезок от колесного косяка, кудрявый слой, как каракулевая шкурка, и стал делать валек, чем в деревне бабы колотят при полоскании белье, рукоятку вырезал – кисть руки, сжатой в кулак, а на указательном пальце – кольцо. Вычистил его стеклянной шкуркой, получился очень хороший валечек. Отец увидал его, посмотрел, ничего не сказал, а в усы улыбнулся, авось подумал: вот-ди дурак. Потом снести этот валек ей, пришлось идти позже обыкновенного, дождался ужина, пошли спать, а спали мы с отцом в разных местах, он в амбаре, где находился материал и инструмент, а я в строящемся сарае, когда отец затворился – лег спать, я подобрал свой подарок и ходу, зная, что Дуня меня ждет. Придя к месту постоянного свидания – переулок около дома Григория. Дуня и Ульяна сидят, только две, когда я подошел, Ульяна говорит: «Митя, я пойду спать, сидите с Дуняшкой». Мы остались одни, тут я ей подарил свой труд – подарок. Посидели до восхода солнца, я ее проводил до двора и пошел на хутор. Такое хождение продолжалось до 7 июля, когда мы закончили машину и сделали пробу, нас отвезли домой.
     8 июля у нас в селе был Престольный праздник Казанской Б.[ожией] М.[атери] и ярмарка, мои девочки – Дуня и Уля пришли на ярмарку. Я все время находился с ними, а к вечеру пошел их провожать, накупив им на дорогу разных народных сладостей, проводил их до дубовой рощи, где мы с Дуней повалялись на мягкой лесной траве, и, простившись – крепко обнявши друг друга, я постарался скорее скрыться за деревьями, а они пошли на дорогу, проходившую мимо рощи. Дальше мои девочки стали навещать меня каждое воскресение и каждый праздник, приходя в церковь не ради молитвы, а ради свидания со мной. А я пел на клиросе – тенором, и каждый раз приходилось их провожать все до той же рощи. Как-то летом я ездил в Казенный лес, за жердями, дорога через д. С.[лужилую] Шенталу и Дуняша из окна своего дома увидала, когда я выехал из под горы, и чтобы увидеть меня, не показавшись людям, бросилась на огороды, дабы опередить меня за деревней, и бежала с таким увлечением, даже не заметила ямы, где росла густая крапива, бух в нее, вся обварилась крапивой, заплакала с досады, вернулась домой. После я узнал, когда они пришли в церковь, она рассказала свое происшествие. Настала осень, с полей народ убрался и стали подумывать, как бы составить какой-нибудь деревенский праздник. В чем дело: кто думает жениться. А какая – выйти замуж. Я в это время работал с отцом в с. Алексеевское у Ивана Тимофеевича Родионова - портного, делали пристроек к кирпичному дому, после пожара. Выхожу в одну из пятниц на базар, повстречался с соседом Николаем Григорьевичем Зудиновым, который мне говорит: «Скоро сосед будет гулять на свадьбе». Я ему: «У кого?» - «Ну вот еще у кого, или не знаешь?». Я говорю: «Нет». - «Да ведь там за тебя сватают». Я говорю «Где и кого?». Он – «В Шентале, у Степана Софонова». Я так оробел, вот да, закончат дело, а они сватали как раз ту девушку – Таню, от которой я отстал благодаря Дуни. Я на утро – суббота – день Покрова 1-го октября, рано утром, спросившись у отца, пошел домой, там полем напрямик, пришел - не было еще звону к Божественной службе, только взошел в избу, первый вопрос к матери: «Мама! С чего вы взяли, начали сватать у Софонова – Таню?», а мать говорит: «Манюшка, это не я, а Устя (ее старшая сестра, а моя тетка). Она говорит, что больно (т.е. очень) девка хорошая.» Я говорю: «Мама, я ее знаю лучше, чем вы с Устей, и, пожалуйста, больше к ним ни ногой. Когда придет время и будет можно и нужно, я скажу или женюсь сам».
     Это все смолкло, прошло несколько дней спустя, услыхал, что мою Дуню сватает из соседней деревни М.[алого] Красного Яра мой одношкольник Михаил Викторов, по прозванию «Галка». Я иду к своему священнику Ивану Ивановичу Анонимову и прошу его повенчать меня с Дуней. Он мне категорически отказал, потребовал согласия родителей. Я смущенно вышел от попа, думая как быть и как спасти Дуняшу от вечной гибели, зная Викторова, он глуховатый, несимпатичный и не все дома. Прихожу домой смущенный, мать увидала меня и спрашивает: «Что с тобой, Маня?». Я как матери, которая меня любила, едва ли не больше всех имевшихся у нее 10 чел.[овек] детей, сказал ей всю правду. Она говорит: «А Викторовы опять проехали в Шенталу». У меня сердце екнуло. Ничего не говоря, иду на гумно, приношу большую вязанку корма для лошадей, одеваю легкий кафтанишко, двуствольное ружье зарядил и вскинул на плечо, огородами пошел в Шенталу. Не пошел дорогой, ибо дальше, а ударился прямиком, межами, знал хорошо поля. Прихожу в Шенталу прямо на вечеринку к дяде Семену Захарову младшему, мне подруги ея говорят, что Дуняшку сейчас позвали домой платок отдавать. Меня это известие поразило как громом. Через полчаса времени Дуняша приходит, бросается мне на шею и залилась слезами. Я ее спросил, почему же ты согласилась, она только сказала, это ея дедушка, а тятя боится дедушки, я ничего не могу поделать. Так моя чистая любовь ускользнула, как пойманная рыбка из рук. Пробыл я у них до третьих петухов, она пошла меня провожать за деревню, благо недалеко была околица, шел мелкий, но частый дождь. За околицей мы последний раз горячо поцеловались и я друга – Дуню – потерял в темноте ночи – навеки.
     Домой пошел уже дорогой, темно – зги не видно, была коробка спичек, всю сжег, приседая к земле, разглядывая дорогу. Наконец дошел до встречной, другого поля – Луговой межи, широкая грань. Пошел ей так версты две, вижу в деревне Приютовке уже огни, значит люди встали. Я поворачиваю влево, тоже попавшейся межой по направлению к д. Александровка. Межа привела меня ко двору крестьянина Ивана Сухарева – Мока, у которого двора не было, а лишь заплетено было два ряда плетня, перешагнул плетень, прошел двором и вышел в окольные ворота в поле, стало светать. Я мокрый, сапоги до колен в грязи, а на сердце тяжелый камень, и так стало тяжко идти, как будто кто мои ноги удерживает у земли, едва их передвигаю. Идти 7 верст. Когда я дошел до той заветной рощи, где я не раз, провожая, прощался в Дуней, то видно уже было мое село и табуны скота были в поле, но вот перешел последнее препятствие, у села крутой глинистый овраг, из которого я едва вылез, идти пришлось снова задами на гумно, с которого перейти против дома улицу.
     Взошел на двор, отец меня не видал, он был в амбаре, мать у печи пекла блины, я быстро разделся, снял сапоги, полез на печь искать свои лапти и портянки, стал обуваться, обулся, слез, мать подает на стол блинов и говорит: «Ешь». Сел с угла стола, разломил гречневый мазанный блин, укусил, а жевать – скулы не работают, сердце разбито, устал и спать хочу.
     Входит в избу отец, глядит на меня, а я как мученик, и говорит: «Это тебя не туда ли черти таскали? Ах ты, дурак-дурак, взять вон холудину да отвозить тебя как собаку». - «Я, тятя, больше не пойду, не к кому», сам заплакал, кусок блина застыл во рту. Мать, видя мое горе, тоже прослезилась, говорит отцу: «Антон, оставь его». Отец, помолчав, сказал: «Ешь, да пойдем пилить». Накануне мы пилили маховой пилой еловое бревно вершков 9 толщиной, на половые доски. Пошли, он стоял наверху, я внизу. Вставили в рез пилу, начинаем, у меня вниз руки падают как у не живого, а к верху не поднимаются. Прошли так с аршин разе, отец видит, что ничего не выходит, говорит мне: «Сколоти ручку с пилы да иди к такой матери – спи». Я по клину ручки – раз, снял с пилы и ушел домой, лег на полати и проспал весь день до темна, не вставая обедать. А вечером пошел на улицу своего села, искать нового счастья.